Стамбульский приворот

Недавно чистила старый почтовый ящик и нашла там короткую переписку с приятельницей:

 - Как ты съездила в Стамбул?

 – Ужасно, ужасно, я полюбила портрет!

 Несколько строк ни о чем – и вся уже полузабытая поездка вернулась ко мне, нахлынула, ослепила, сбила с ног. И уже будто бы только вчера я иду с подругой под руку по весеннему Стамбулу, а вокруг набирает силу цветущий апрель, и чарующий город разворачивает перед нами, словно торговец на Золотом рынке, свои сокровища и тайны. Стамбул покорил меня с ловкостью заправского донжуана за несколько шагов от такси до крутого лестничного спуска вниз, откуда видны и неровное зеркало Босфора, и резкие росчерки кораблей, и сдержанные вертикали минаретов. А потом, да, случилось главное, - я полюбила портрет.

Итак, мы с подругой, смеялись, попадали в нелепые, но забавные истории и блуждали по малонаселенным задам окрестностей Айя-Софии. А потом неожиданно уперлись в миниатюрный двухэтажный домик. На домике было написано «Галерея Сафира». Подруга потянула меня за рукав со словами «А не взглянуть ли нам?», и я покорно поплелась за ней. От галереи Сафира я опрометчиво не ждала никаких потрясений и, как оказалось, совершенно напрасно.

Мы вошли в светлую комнату скромных размеров, по всей периметру которой были развешаны, расставлены, разложены картины. Они занимали стены вплоть до самого потолка, стояли, прислоненные к мольбертам, и были сложены вертикальными стопками по углам. В студии было две девушки – видимо – ученицы. Одна в европейском наряде, вторая – в традиционном мусульманском. Над девушками склонился и сам Сафир, художник и владелец галереи - полноватый низенький турок преклонных лет с радушным взглядом, сединой в волосах и черном плоском берете. Увидев нас, он тут же просиял и пригласил войти. Девушки тоже заулыбались. Пока мы озирались и приглядывались к картинам, нам уже принесли на серебряном изящном блюде запотевшие стаканчики с чаем, несколько сочных фиников и россыпь орехов. Попивая чай, мы лениво осматривали картины (которые, кстати, оказались весьма неплохими) и перебрасывались фразами с художником. Отвечая на наши вопросы, он обаятельно и сердечно рассказывал нам о своей жизни. Оказалось, что он выходец из Азербайджана, живет тут уже давно, но, узнав, что мы русские, вспомнил несколько классических «да-нет-хорошо-спасибо» фраз на русском языке. Говорить с ним было приятно, в студии было теплее, чем на улице, девушки продолжали застенчиво улыбаться, а моя подруга расслабленно вела светскую беседу с мастером.

Поначалу я тоже принимала участие в разговоре, но потом неожиданно подняла глаза, и мир вокруг меня сделал шаг назад. Прямо над входной дверью, под самым потолком, висел портрет молодого мужчины. Несмотря на то, что написан он был не в полный рост, казалось, что он стремительно движется прямо на смотрящего. Он был в верхней одежде, закутан в теплый шарф, кажется, продирался вперед сквозь непогоду. От этого написанного маслом мужчины щедро изливалась на зрителя какая-то сила, энергия, динамика. Казалось, выйди он из рамы и протяни руку, я бы, не задумываясь, пошла за ним туда, куда поведет, только смахнула бы сперва капли дождя с его волос. Я смотрела на картину и какой-то околицей сознания понимала, что происходит непоправимое -  за несколько секунд я неотвратимо, безоглядно и всерьез влюбилась в мужчину на портрете. При том, что и картины, и галереи были мне не в новинку, ни разу ни до, ни после, я не чувствовала такой связи ни с одним нарисованным персонажем. А тут – один только взгляд, и я не могла оторвать глаз от мужчины напротив. Просто стояла и смотрела, забыв про пожилого турка, про ученический шепот, про сильный голос подруги за спиной.

Именно подруга первой отметила мое оцепенение, и быстро ухватила суть проблемы. Как она сказала мне позже: «Я подумала, что надо сейчас же выяснить, кто изображен на портрете. Кто знает - какая удача?! - вдруг это портрет зеленщика из дома напротив, тогда мы мимоходом зайдем туда, и все увидим сами».

 – А все ли картины продаются? - любезно спросила моя подруга, улыбаясь.

- Да, - широко заулыбался художник. – Кроме этой (взмах руки в один угол), этой  (выстрел глазами в другую сторону) и – этой (палец прочертил линию к моему портрету).

И я, уже не выдержав, задыхаясь от нетерпения, вся – вопрос, вся – надежда, бросаюсь в разговор, чтобы, не отводя глаз от этого невероятного мужчины в шарфе, спросить:

- Почему? Кто же это?!

И мысли в лихорадке скачут – найти, найти, хоть через тысячу километров, все равно как! Сорваться прямо сейчас и доехать-добежать-долететь до него. Потому что иначе – нельзя?!

Художник Сафир улыбается задумчиво и – через паузу – чуть насмешливо, но с ноткой сожаления в голосе отвечает:

- О, так это же автопортет.

Я медленно поворачиваюсь к Сафиру щеками, уже мокрыми от слез, и понимаю, что километры ничего не решают. Между нами расстояние в целую жизнь, и мне не нагнать его. Мое сердце разбито, а слезы все льются и льются.

Кажется, все вокруг понимают причину этих бесконечных слез правильно. В глазах у Сафира что-то дрожит, а я безуспешно и нервически вытираю мокрые щеки, отворачиваясь обратно к портрету.

Девушка в восточном наряде тихо говорит: «как романтично!» А мы неловко извиняемся и слетаем вниз по стертым неровным ступеням. Я крепко держу подругу за руку, а слезы так и не унимаются. «Разбито, разбито, мое бедное сердце», думаю я… Ах, эти невозможные расстояния, с которыми нельзя ничего поделать. Чуть позже подруга протягивает мне бокал вина, и мы долго сидим на ступенях, с которых открывается вид на Босфор. Пролив медленно пересекает тяжелая темно-красная баржа. Белое вино приятно холодит нёбо, и я прикладываю бокал к горящим щекам.

Позднее, уже в Москве, мне хотелось несколько раз написать ему письмо, чтобы извиниться за всю эту неловкую и такую странную ситуацию. Но я так и не нашла слов, чтобы верно рассказать ему о том, что за 15 минут, проведенных в его студии, я полюбила и потеряла, и это было куда сильнее, чем все правила приличия на свете. Да, воспитанные девушки не рыдают в галереях, но, черт с этим!  Как глупо и досадно! Так разойтись во времени!

Оставшиеся в Стамбуле дни я сознательно избегала походов в ту часть города, болела сердцем, пила вино и думала о молодом человеке в теплом шарфе. Он, стремительный и прекрасный, где-то далеко, в тысяче световых лет от меня, шел вперед, близоруко глядя в пространство, слегка улыбался своими малиновыми полными губами и, время от времени, небрежно проводил рукой по кудрявившимся волосам, чтобы сбросить с них налипший снег.